"Киев не дает журналистам работать со своей стороны фронта"

Что такое на самом деле пропаганда?

Антон Степаненко, военный корреспондент Первого Канала, сегодня работает в Донецке. Миллионы телезрителей узнают о происходящем в Новороссии из его репортажей. В интервью, которое он дал специально для "СвободнойПрессы"обозревателю пресс-центра "Новороссия", Антон рассказал о том, что такое на самом деле пропаганда, "рупором"который называют Первый канал, и как официальный Киев не дает работать российским журналистам.

 

– Антон, у вас много наград: Орден "За личное мужество", Медаль "За заслуги перед Отечеством"II степени, Орден Дружбы Южной Осетии, Орден Мужества, все они получены благодаря вашей профессиональной деятельности. Как вы к ним относитесь, насколько для вас это важно? Надеваете ли эти награды?

– Я не надеваю их ни при каком случае. Не буду лукавить, говоря, что эти награды для меня неважны. Естественно, они мне приятны, но у меня нет какого-то наполеоновского комплекса или чрезмерного самолюбия. И я отдаю себе отчет, что ордена и медали, полученные военнослужащими и добровольцами, которые принимали участие в боевых действиях в Афганистане, Чечне, Цхинвале, Новороссии (а у меня много таких знакомых), весят намного больше.

Один и тот же Орден мужества для, например, солдата-срочника и журналиста имеет разные смыслы. Солдаты и ополченцы – это люди, которые реально рискуют жизнью и готовы отдать ее. У журналистов другие задачи.
Лично мне в этом плане греет душу одна мысль: когда мои дети станут старше (одному сейчас десять лет, другому год) и смогут понять, они будут гордиться тем, что у их отца есть награда, свидетельство того, что он внес какой-то вклад в историю страны, а Родина обратила на это внимание. Пусть это и звучит громко.

 

– Вы работаете на Первом канале, который считают главным российским пропагандистским рупором, постоянно обвиняют во лжи. Как вы считаете, это говорит о том, что вы действительно делаете хорошо свою работу?

– Мне сложно сказать, насколько хорошо мы делаем свою работу. Если случаются удачи у моих коллег с НТВ и "России 24", я всегда им радуюсь. Но мне приятно слышать, когда нас называют главным пропагандистским рупором.

Могу рассказать одну вещь: летом, после гибели моих коллег с ВГТРК Игоря Корнелюка и Антона Волошина, редакция Первого канала обратилась в Киев с официальным запросом, чтобы я получил аккредитацию в Министерстве Обороны или СБУ, и мог работать в зоне "АТО". Для того, что была некая объективность, если есть ребята в Новороссии с нашего канала, то я бы работал со своей группой со стороны Киева, с другой стороны линии фронта. Редакция была бы готова на это пойти, хотя мне бы было бы непросто, к тому, что я снимал и говорил, было бы пристальное внимание. Это связано с тем, что российских журналистов воспринимают в Киеве как недружественных. Но нам отказали и, по крайней мере, лично мне неизвестно о коллегах из России, которые работают с той стороны.

 

Хотелось бы спросить, о какой пропаганде может идти речь. Мы репортеры – что видим, то и рассказываем. Если снаряд попал в жилой дом, если под обстрелом перинатальный центр в Донецке, и мы снимаем об этом сюжет – в чем здесь пропаганда? Говорят какие-то абсурдные вещи, если бы я видел и снимал российских военнослужащих, танки Кантемировской дивизии, а называл их танки танками вооруженных сил ДНР – вот это было не объективно, и упреки тогда были бы вполне обоснованны.

 

Но обстрел ВСУ жилых кварталов Донецка – это обстрел ВСУ жилых кварталов, и жертвы среди гражданского населения в их результате – жертвы среди гражданского населения, мы показываем так, как это есть на самом деле, в чем здесь пропаганда? Может быть, мы достаточно хорошо это показываем, и качество нашего продукта вызывает недовольство со стороны Киева, это не прямая как шпала, зубодробительная пропаганда, как у них – никто из моих коллег, к счастью, этим не страдает.

 

Мы показываем войну через переживания конкретных людей. Я 5 лет отработал в "Интерфаксе"и этой агентской информации наелся: что, где, когда, а телевидение дает уникальную возможность сделать то, чего нет в продукции информационных агентств — дать некий срез, показать, что ощущают люди, которые оказались в условиях блокады, столкнулись с недостатком лекарств, продуктов питания. Это реальные проблемы. В чем здесь пропаганда?

Получается, что пропагандой называют нашу работу, которой мы рассказываем о том, о чем бы Киев хотел бы умолчать.

– Есть ли конкуренция среди журналистов, работающих в Новороссии и вообще на военных конфликтах, или вы, наоборот, помогаете друг другу? Как к вам относятся местные жители?

– Скажу, что конкуренция, конечно есть. Насколько она жесткая между съемочными группами разных каналов зависит от того, какие межличностные отношения между корреспондентами складываются. В этом плане Донецк и Луганск не стали исключениями.

 

Исключением был только Цхинвал в 2008 году. Не знаю почему, там было не так много российских групп: НТВ, "Вести", ТвЦентр, и мы очень хорошо работали вместе в Цхинвале, ни о какой конкуренции с вечера 7 августа до того момента, как туда вошли российские войска, даже речи не было. Тогда была уникальная ситуация — мы договорились с нашими редакциями, чтобы все отснятое было отдано в общее пользование, любой картинкой мог пользоваться любой канал, без логотипов, без ничего, и это было на всем телевидении.

 

В Новороссии такого, конечно, нет, действует редакционная политика.

Но могу сказать, что у меня здесь есть хорошие друзья на "Вестях"и из "Комсомольской правды", хорошие отношения с ребятами с "Lifenews". Мы все были в Цхинвале, Дамаске, теперь в Донецке, можно сказать, таким табором общих знакомых кочуем по разным горячим точкам, это общение продолжается и в Москве.

 

Подспудно мы все понимаем, что вне зависимости от наших отношений, мы остаемся конкурентами, но борьба между нами, слава Богу, до сих пор не приобретала непримиримый и жесткий характер, так, чтобы мы вставляли палки в колеса друг другу. Не могу сказать, чтобы мы прятались друг от друга, не говорили, где что, мы делимся телефонами, но когда меня сменит кто-то другой, могут не сложиться эти межличностные отношения. Все зависит от них, но все же нет жесткой установки из Москвы: ты должен порвать всех, все скрывай, действуй из подполья. Нам с нашими коллегами работать комфортно и, надеюсь, это взаимно.

 

Что касается отношения местных жителей, со второй половины июля до десятых чисел августа все было ровно, везде доброжелательно, но потом начались бои за Шахтерск, и в какой-то момент нависла серьезная угроза, что силы противника перережут "коридор жизни", и мы почувствовали, что отношение к нам в Донецке поменялось. Нам были не рады, чувствовалось, мы единственные, кому эти люди могут сказать, что они ждали помощи от России, а ее нет, и эти слова адресовались нам как представителям Российской Федерации. Речь идет именно о гражданских, даже не о всех, о какой-то их части.

 

Потом, когда армия Новороссии перешла в контрнаступление, это отношение сошло на нет, люди почувствовали свои силы и то, что можно переломить украинскую военную машину, и им стало полегче жить.

 

– В чем особенность освещения новороссийских событий в СМИ, в отличие событий в Чечне и Южной Осетии. Война в Новороссии гораздо ближе для всех нас, как это отражается на вашей работе?

– Эмоционально эти события просто в голове не укладываются, потому что ближе украинцев и белорусов для нас никогда не никого не было. То, что сейчас происходит между Россией, Украиной и Новороссией создает ощущение полного театра абсурда. Поражает, с какой легкостью люди стали столь непримиримы по отношению к России, к русским, гражданам России.

 

Что касается работы, например, во время первой чеченской кампании, у журналистов была возможность работать со стороны Ичкерии, формирований Джохара Дудаева, когда мы были в Южной Осетии, в Тбилиси тоже работали наши группы – и Первого канала и "России 24".

 

Сейчас, как я уже говорил, российских групп со стороны "АТО"не работало и не работает. Сам Киев, не разрешая нам работать на их стороне, подталкивает нас к однобокости подачи информации, у нас нет возможности снять и показать, что происходит по ту линию окопа. А там те же самые русскоговорящие люди, солдаты-срочники, которые одинаковы и в российской, и в украинской армии, мы же все из Советского Союза, я здесь не говорю про Нацгвардию и наемников, конечно.

На самом деле, было бы интересно посмотреть на них, поговорить с этими людьми, солдатами-срочниками, но Киев не дает такой возможности, и этим, наверное, работа в Новороссии и отличается того, что было во время других конфликтов.

 

– У вас украинская фамилия, наверняка, есть родственники на Украине и Новороссии, как отразились последние события на отношениях с ними?

– У меня украинская фамилия, но она кубанская. На Украине есть дальняя родня. Моя бабушка из Харькова, но после ее смерти мы не поддерживаем отношения с ее родней. У меня под Киевом есть один знакомый-афганец. Мы давно с ним не общались, если честно, опасаюсь ему звонить, он знает, чем я занимаюсь, что я работаю в Донецке.

Я помню наши товарищеские отношения, они мне дороги, и просто боюсь какого-то разочарования, что услышу что-то антирусское. Но, наверное, все же наберусь смелости и как-нибудь позвоню. Посмотрим, как сложится наша беседа.

 

– Вы были в стольких местах, есть ли у вас сувениры, артефакты из разных горячих точек? Расскажите, какие, пожалуйста. Поддерживаете ли вы отношения со своими героями сюжетов?

– Единственный такой сувенир – из Багдада. На тот момент, когда мы там были, американцы уже вошли в Багдад. К нам они относились нормально, мы, русские журналисты, были для них, можно сказать, экзотикой на фоне огромного количества представителей западных СМИ.

В правительственном комплексе, на брошенных иракских позициях я нашел брошенную посылку. Мне она напомнила наборы времен Великой Отечественной, в ней была пластиковая тарелочка, алюминиевая чашечка, ложечка и детский рисунок.

 

Вообще, я сувениров из командировок не привожу – ни из Чечни, ни из Цхинвала, ни из Донецка ничего не привозил. Если честно, не задумывался, почему так. Может, делаю это интуитивно. Дом – это дом, и какие-то мои рабочие переживания и воспоминания пусть лучше останутся за его порогом. На вещах с войны – военный негатив, они несут сильный заряд чего-то и, наверное, неправильно тащить все это в дом.

 

В то же время в Москве я с удовольствием продолжаю общение с теми людьми, с которыми познакомился в Донецке и других точках. Но есть проблема со связью с Новороссией, я звонил из Москвы и не мог дозвониться. Теперь я снова в Донецке, и мы можем встретиться и пообщаться. Конечно, наши встречи на съемках с разными людьми – все это особые отношения, которые ценны и которыми мы дорожим. Я стал частью их прошлого, они тоже частичка моего.

 

– Вы мужественный человек, вас не остановила гибель журналистов ВГТРК, вашего коллеги Анатолии Кляна, Игоря Корнелюка и Антона Волошина, сотрудников ВГТРК, фотокорреспондента Андрея Стенина? Вы явно не боитесь угроз своей жизни, что может заставить вас прекратить занятие военной журналистикой? Чему себя посвятите в таком случае?

– Смерти я боюсь, конечно, как все люди. Как я уже говорил, сложилась группа российских журналистов, которые работают там. Почему они это делают? Не буду говорить об адреналиновой зависимости, это все глупости какие-то. Ты туда едешь, потому что ты хорошо умеешь выполнять работу в подобного рода условиях и тебе это интересно. Тебе не интересно писать о культурной жизни Москвы или не работать в Государственной Думе, тебе интересно работать в Цхинвале, Донецке. Мы и наши редакции в этом плане являемся друг для друга удачными находками. Мы всегда готовы. Это важно, когда человека не заставляют из-под палки делать его работу.

 

Еще мы, военные корреспонденты – эгоисты. Мы едем туда, наплевав на переживания своих близких, которые постоянно трясутся за нас, пьют валокордин c валерьянкой и не находят себе места. Да, мы эгоисты.

Насколько необъяснимо желание ехать, настолько сложно сказать, что может меня остановить. Просто сядет батарейка, сгорит предохранитель, это произойдет на каком-то необъяснимом уровне, и я скажу: все, хватит. Не знаю, что для этого должно произойти, может, какая-то эмоциональная психологическая встряска, после которой задумаешься о том, что так долго не может везти.

 

Насчет того, чем я буду заниматься в таком случае – мне интересно снимать там, где нет коллег, я люблю снимать один, вот нашел какую-то свою тему и работаю с ней. Я бы занялся наблюдением за людьми в необычных местах планеты или России. Начал бы, наверное, с России. Она такая громадная, и люди в ней живут такие разные. А это такое белое пятно, мы все сосредоточены на Москве, и никто не знает, чем живет глубинка и эти люди.

 

Свободная Пресса